Макарова Ольга Владимировна, к.ф.н., доцент кафедры русского языка и литературы Северо-Казахстанского государственного университета им. М.Козыбаева, Республика Казахстан, г. Петропавловск
В условиях контактного двуязычия образуется поле соприкосновения языков, на котором происходят различные процессы интерференции. Если интерференция на эксплицитно-выраженном уровне (фонетика, лексика, грамматика) исследована достаточно полно как в советском языкознании, так и в работах казахстанских ученых [1; 2], то проблема влияния казахского языка на речь русских, постоянно живущих в Казахстане, исследована недостаточно. Наша задача, вслед за З.П.Табаковой, - обратиться к проблеме интерференции эмпирической, манифестируемой в форме эмоционально-образных представлений [6, с. 14]. Этот уровень характеризует национально-языковое мировидение человека.
Обращение к анализу образа «полынь» обусловлено спецификой текстов северо-казахстанских поэтов. Территория Северного Казахстана пропитана особым ароматом – запахом горькой полыни, который является запахом родины, дома и степи для казахов. Природа оказывает первостепенное влияние на мировоззрение человека, рождает особое настроение. «Географическая среда, в которой живут люди разных этносов, является фактором, обусловливающим принятие культуры другого народа, взгляд на явления природы с позиций, отличных от позиции своего этноса» [7, с. 152].
Мы полагаем, что полынь можно рассматривать как этнопоэтизм, являющийся одним из проявлений интерференции. Изучение этнического контекста, в котором развивается личность, по нашему мнению, позволит больше узнать о языковой картине мира поэта.
Если коннотация «указывает на ассоциации, связанные у говорящих с данным словом, и отражает представления и традиции «своей» культуры, то этноконнотация, отражает ассоциации, связанные у говорящих с представлениями «чужой» культуры» [5, с. 49]. Так в лингвопоэтической единице обнаруживается сплав двух языковых начал – «чужого» и «своего»; при этом либо «чужое» накладывается на «свое», либо, наоборот.
Исследователи для выявления национальных особенностей актуализации данной лексемы приводят традиционную оценку полыни в жизни русского человека, которая может быть выявлена при обращении к идиоматике. Отметим, что в поэзии данный компонент сознания актуализирует более широкий диапазон связей, ассоциаций с другими концептами. Если в русских паремиях отражается ценностный и образный слои подслота «полынь», опирающиеся, в первую очередь, на предметно-чувственные представления народа: а) заглушающая культурные посевы, сорная трава, дикорастущая: Не я полынь-траву садила, сама окаянная уродилась!; б) обладающая горьким вкусом, который становится особенно интенсивным после восприятия сладкого: Полынь после меду горче самой себя; в) обозначающая в переносном смысле неприятное в жизни человека, все то, что получает отрицательную оценку (прощальный поцелуй, правда, работа, своя жена, горе, слезы и др.): Чужая жена лебедушка, а своя - полынь горькая! Речи как мед, а дело - как полынь; то в поэзии перцептивный компонент подслота «полынь» играет не такую большую роль, как индивидуально-авторское мировидение поэта, для которого полынь – все больше «горькая пустыня души», символ одиночества, горечи, скорби, клеветы и даже смерти.
Кроме этого, полынь – пространственный образ, отсылающий читателя и к мотиву пустыни, и степи, и к образу поля (как у Есенина), воспоминания о которых «пропитаны» вкусом полыни. При этом мы полагаем, что для русской культуры вкус и запах горькой полыни, скорее - культурологические символы горечи, беды, дороги, нежели реально ощущаемые, в отличие от оценки этого атрибута в поликультурном регионе, где происходит проекция действительно ощущаемого вкуса и его оценка, как правило, мелиоративная, как вкуса родной земли. И действительно, восприятие полыни в северо-казахстанской лирике непосредственное, что на уровне языка соответствует различного типа синестезическим метафорам, например, обонятельно-вкусовой: Пряный запах / Ее полыни / Горько / Сердце мое томит (Шухов И., Отрывок из «Моей поэмы», с.8), Рдеющие ало, как закат, / Пахнут земляникой твои губы / Да полынью чуточку горчат (Шестериков В. На закат, любимая, взгляни-ка).
В поэтическом тексте лексема «горький», используемая в прямом значении, обозначает предметы действительности, имеющие особый вкус, и обладает, как правило, положительной оценкой, определяя в сочетании с различными реалиями северного региона: степью, солончаками, травами, озёрами, небом - отражают специфику творчества северо-казахстанских поэтов.
В лирике В.Шестерикова определение «горький» часто сводится к обозначению полыни [3], в некоторых случаях наблюдается полная синонимическая замена номинацией «полынный», усиливающей оттенок негации по принципу восходящей градации. Ощущение горького запаха находится в пресуппозиции, так как оно понятно всем носителям языка, следовательно, его экспликация факультативна, а указание на источник вкуса «полынь» значимо, так как она уподобляется тому, кто причиняет зло, кроме этого, свойства полыни, ее воздействие на субъекта подчеркиваются в этимологии слова, которое восходит к *polěti и связано с глаголами «жечь, палить, гореть» [64]: Нехитрые просторы / Ветров полынных злость (Шестериков В. Степная Родина).
В ряде высказываний лексема «горький» получает пейоративную оценку. Как правило, те эмоции, чувства, явления действительности, которые характеризуются субъектом как неприятные, получают определение горький или полынный: горькие слезы, полынная тоска, например: Жаман – Шубар, полынная тоска. / Проросшее пшеничным злаком слово (Шестериков В. Жаман-Шубар). В данном стихотворении край Жаман-Шубар связан для поэта с понятием полынной, или горькой, тоски, потому что лирический герой Сабит пережил здесь тяжелые мгновения: нищету, холод, обиды на несправедливость судьбы. В данном примере, на наш взгляд, можно говорить об этнопоэтизме «полынь», который является неотъемлемым атрибутом характеристики малой родины. Для русского человека понятие тоска получает определение «сердечная», однако, характеризуя казахский топоним, поэт использует в качестве художественного приема отклонение от нормы сочетаемости слов: полынная тоска. Интерферирующее с русской речью «чужое» слово - полынный - становится нормой для проявления психологических моментов жизни автора, проявления его духовной жизни.
В пользу того, что полынь является этнопоэтизмом, свидетельствует и особое контекстуальное «окружение» этой единицы в ряде случаев. Рассмотрим выражение «полынные песни» в стихотворении В.Горбенко-Сусловой: …Матушка-земелька… Слезы по щеке / И полынны песни. В траурном платке. / И ковыльной степью седина твоя, / А вокруг слетелись стаи воронья (Горбенко-Суслова В. Вся земля – Господня). Если ковыль, степь и полынь – реалии жизни казахского народа, то матушка-земелька, траурный платок, песни - элементы русской, христианской культуры. Для автора горечь полыни не просто неприятный вкус растения, а доведенная до предела горечь библейской полыни, отдающая смертью, поэтому автор рисует образ кладбища [3].
Непременным атрибутом казахстанской степи является также ковыль, который красочно изображают местные поэты, используя эпитеты и метафоры. Так, в выражении певучий ковыль (Шухов И.) подчеркивается не только его способность петь, но и плескаться, как морские волны, что на уровне теории языковых тропов соответствует понятию «зрительно-слуховая синестезия»: Плеск ковыльных волн / И поныне / В сновиденьях моих / Звенит (Шухов И., Отрывок из «Моей поэмы»).
Говоря о степи, И.Шухов также отмечает: Ястребиная степь, / Седая /От метелей и ковылей (Шухов И. Отрывок из «Моей поэмы»). Такая ассоциация седины старца с белизной, которую дарит земле ковыль, могла возникнуть лишь у писателя, который долгое время жил на земле, где ковыль составляет основу пейзажа.
Анализируя северо-казахстанскую лирику, мы можем говорить о существовании так называемых этноэпитетов: певучий ковыль, вольные степи, полынная тоска, полынные песни, раскосый луч кочевого солнца, кочующий взгляд и др. Так, в стихотворении Е.Курдакова «Звериный стиль» слово «кочевать» обретает первоначальное значение благодаря контексту: Следы племен покрыл седой ковыль.// Куда ушли, куда откочевали?..
Данный тюркизм соседствует с сочетанием седые ковыли, которое само по себе ничего общего с этнопоэтизмами не имеет, так как русским языком это слово давно освоено. Но если вернуть этому сочетанию «культурный ореол», то мы увидим, что лингвокультурема седые ковыли в казахской ментальности – символ степей, подобно тому, как «русская береза» - символ России и родины. Этнопоэтизм «откочевать» относится и к образу жизни древних племен, кроме того, автор сравнивает ход времени с кочевьем. «Откочевали» не столько племена, сколько их время, теперь нет тех племен, нет тех кочевий.
Для введения читателя в особый мир казахских степей поэты Северного Казахстана часто используют казахизмы-экзотизмы, передающие наиболее полное ощущение своеобразия описываемой местности: «Ковыль струной из серебра, трепещет, как домбра…» (Гусинский Ю., Борозда), «Спят камыши, как воткнутые копья, / Забытые джунгарами давно» (Чистяков М., Зайсан). Лексема «джунгары», являющаяся тюркизмом, обозначает воинствующее племя, которое совершало набеги на казахские поселения в средние века. Но особенно интересны в этом контексте слова камыши и копья.
Слово «камыш» пришло «из тюркского языка в XVIII в.» [8, с. 90], полностью освоено русским языком и зафиксировано в словарях. Например, в словаре С.И.Ожегова: «камыш – высокое водяное или болотное растение из семейства осоковых» [4, с. 227]. Слово «копье» - собственно русского происхождения. «Образовано от копати – бить, ударять», т.е. «то, чем бьют, ударяют» [8, с. 102]. Мы видим, что оба эти слова этнопоэтизмами быть не могут, потому что они отмечены в русских этимологических словарях. Но лексема джунгары – этнопоэтизм. Она высвечивает в лексеме камыш тюркские корни, которые заметит в этом тексте даже непросвещенный человек. А лексема копье, и вовсе, воспринимается как тюркизм, тюркизмом не являясь. В индивидуальной языковой картине мира поэта данные лексемы органично связаны. Естественность их сочетания в поэтической строке говорит об их глубоком проникновении в языковое сознание поэта не только в качестве единиц номинативного плана, но и для выражения индивидуально-образного представления об окружающем мире.
Тема сражений за родную землю прослеживается во многих стихотворениях. Казахская земля помнит «давние сечи», поэтому горечь от потери близких связана для поэтов и с запахом полыни (Задохнись горьким счастьем, полынь, / Чтоб запахло горечью лето), и с позабытыми курганами (И я вижу сквозь тихий туман,../ Позабытый всеми курган / Со своей одинокою думой). В лирике поэтов Северного Казахстана даже трава подобна боевым доспехам азиатских воинов: И кругом, где облака кочуют, / Из расщелин треснутой земли / Ржавые, как древние кольчуги, / Буйные колосья проросли…(Шестериков В., Ничего мне больше и не надо).
Итак, мы выяснили, что немалое место в пространственном мировосприятии северо-казахстанских поэтов занимает этноокрашенные образы степной травы – полыни и ковыля. Непривлекательная на вид полынь запоминается своим особым горьковатым запахом, который местные поэты воспринимают как запах степи и запах дома.
Список литературы:
1. Копыленко М.М., Ахметжанова З.К. Фонетическая интерференция в русской речи казахов. - Алма-Ата, 1994.
2. Лексическая и морфологическая интерференция в русской речи казахов. - Алма-Ата, 1987.
3. Макарова О.В. Прагмастилистический аспект лексики вуксового восприятия в лирике В.Шестерикова // Диалог культур на уроках русского языка и литературы (материалы региональной конференции). – Петропавловск, 2011. – С.20-25.
4. Ожегов С.И. Словарь русского языка / Под ред.чл.-корр. АН СССР Н.Ю.Шведовой. – М.: Рус.яз., 1986. – 797 с.
5. Табакова З.П. Лингвокультурология и этнопоэтика. Сб.статей. – Петропавловск, 2004. – 50 с.
6. Табакова З.П. На рубеже лингвокультур // Вестник СКГУ, 2001, № 6. -С.14-22.
7. Табакова З.П. Этническое в поэтике // Независимый Казахстан и научное наследие академика М.Козыбаева: Материалы Междунар. науч. конф. Т.7. Петропавловск: СКГУ им. М.Козыбаева, 2011. - С.149 -152.
8. Этимологический словарь русского языка. – Ростов-на-Дону: «Феникс», 2004. – 240 с.